Аркадий Аверченко - Записки театральной крысы [старая орфография]
Аверч. Лошади были.
Драм. Да, вѣдь, у меня весь эффектъ четвертой картины на автомобилѣ построенъ. Моторъ налетаетъ на дерево, останавливается, въ это время непобѣдимая наполеоновская гвардія выскакиваетъ и бросается на помѣщицу, но тутъ какъ изъ земли выростаетъ телефонистъ Падекатровъ съ партизанами, которые…
Аверч. Э, э!.. Постойте! Какой телефонистъ?
Драм. Такой, знаете. На телефонѣ въ тѣ старыя времена о телефонисткахъ еще и не слыхивали. Были телефонисты.
Аверч. Въ тѣ старыя времена и о телефонѣ тоже не слыхивали. Его не было. Онъ изобрѣтенъ лѣтъ семьдесятъ спустя.
Драм. (онъ осунулся). Какой ударъ! Какой ударъ! А у меня на этомъ все построено. Понимаете, всѣ телефонисты рззбѣжались со станціи, остался одинъ мой герой. И что же! Онъ подслушиваетъ распоряженія Наполеона, передаваемыя Бонапарту, Барклаю-де-Толли и другимъ генераламъ — и потомъ доноситъ русскимъ о всѣхъ передвиженіяхъ непріятельскихъ войскъ. Потомъ, разоблаченный, отбиваетъ у непріятеля пулеметъ и мчится на паровозѣ прямо къ Пскову, гдѣ…
Аверч. (жесткимъ тономъ) Пулеметовъ не было, паровозовъ не было. И потомъ почему у васъ Барклай-де-Толли затесался къ французамъ?
Драм. Да, онъ кто?
Аверч. Русскій полководецъ.
Драм. Чудеса! Какъ говорится: чудеса въ рѣшетѣ. А фамилія у него, тово… гм… Я было и Багратіона хотѣлъ къ французамъ, а потомъ вижу, что онъ же и Мухранскій — э, думаю, осади назадъ. (Тоскливо). А Наполеонъ принималъ у себя русскихъ полководцевъ, или не принималъ?
Аверч. Не принималъ.
Драм. А у меня принимаетъ. Передъ нимъ, знаете-ли, выстроились русскіе полководцы: Куропаткинъ. Каульбарсъ, Гриппенбергъ, Штакельбергъ, а онъ осмотрѣлъ ихъ и сказалъ историческую фразу: «съ такими молодцами, да не побѣдить русскихъ! Это было бы невозможно». Теперь ужъ я и самъ вижу, что у меня немного напутано. Потомъ, у меня тутъ Наполеону доставляютъ въ палатку каррикатуру на него, напечатанную въ «Сатириконѣ»… (уныло). «Сатириконъ»-то былъ?
Аверч. Какъ вамъ сказать: этого тоже не могло случиться. Петроніевскій «Сатириконъ» хотя и былъ, но Петроній уже въ то время умеръ, а петроградскаго «Сатирикона» и совсѣмъ не было.
Драм. Боже, Боже! Ударь за ударомъ… Неужели, изъ-за этихъ мелкихъ промаховъ должна пропасть вся пьеса… Всѣ мои боевыя картины: и пожаръ Березины и седанскій разгромъ и бѣгство Наполеона съ полуострова Св. Елены?
Аверч. (съ интересомъ). Березина развѣ горѣла?
Драм. Со всѣхъ четырехъ концовъ! Вы себѣ представить не можете, что это было за необычайное, эффектное зрѣлище.
Аверч. (деликатно). Старожилы разсказываютъ, что Березина… гм… въ сущности, рѣка.
Драм. Вздоръ! Какъ же она могла горѣть?
Аверч. Она и не горѣла. Она въ этомъ отношеніи солидарна съ полуостровомъ св. Елены, который ни только не горѣлъ, но даже болѣе того — островъ.
Драм. Ну, знаете, объ этомъ мы поспоримъ; можетъ быть, Св. Елена и островъ, но не весь же островъ, чертъ возьми, занималъ Наполеонъ. Совершенно ему достаточно было и полуострова.
Аверч. Значитъ, половина острова, по вашему — полуостровъ?!
Драм. Логика говоритъ за это.
Аверч. (долго сдерживаемая ярость въ сердцѣ его прорывается наружу; онъ вскакиваетъ, хватаетъ драматурга за шиворотъ; трясетъ). Это уже слишкомъ, негодяй! Я вижу, ты совершенно не знаешь исторіи! Ты не знакомъ съ техникой! Ты даже не слышалъ о логикѣ!!. Географію ты знаешь не больше любой извозчичьей клячи!!. И ты берешься писать пьесу о Наполеонѣ объ Александрѣ Македонскомъ прошлаго вѣка!!!
Драм. (падаетъ въ кресло; съ сожалѣніемъ). Вотъ Александра Македонскаго я и забылъ вывести… Какъ говорится: «слона-то я и не примѣтилъ!»
МУЗЫКА ВЪ ПЕТЕРГОФѢ
Концерты придворнаго оркестра подъ управленіемъ Г. И. Варлиха.
Когда я сижу передъ эстрадой и слушаю хорошую музыку въ прекрасномъ исполненіи, когда я вижу около себя публику, часть которой упорно, не мигая, смотритъ на надутую щеку тромбониста (музыкальныя натуры), а другая часть ведетъ разговоръ о вчерашнемъ дождѣ (равнодушные) — я всегда вспоминаю одинъ случай, въ которомъ какъ разъ была замѣшана публика и музыка.
Я и одинъ изъ моихъ друзей, окруженные роемъ барышень, дамъ и ихъ мужей, слушали однажды симфоническій оркестръ. Когда играли «Лунную сонату», то одна изъ дамъ разсказывала, какъ она на дняхъ поругалась въ конкѣ съ кондукторомъ, а «Смерть Азы» Грига заставила ее вспомнить, что ея горничная до сихъ поръ не пересыпала нафталиномъ зимнихъ вещей.
Не желая отставать отъ этой дамы, ея мужъ, обладавшій лирической натурой, разсказалъ подъ аккомпаниментъ увертюры къ «Тангейзеру», какъ онъ предчувствовалъ смерть своей бабушки и какъ онъ три дня ничего не ѣлъ и не пилъ, узнавъ, что эта бабушка отошла въ лучшій міръ…
Разстроганная пятой симфоніей Чайковскаго, лиловая барышня все добивалась отвѣта у сѣраго молодого человѣка:
— Почему онъ такой задумчивый? Не потому ли, что вчера онъ не пріѣхалъ, какъ обѣшалъ, къ нимъ въ Тярлево, и не потому ли, что вчера же его видѣли съ какой-то высокой дамой? Пусть онъ скажетъ: почему онъ такой задумчивый?
Эти вопросы такъ волновали барышню, что заняли весь промежутокъ — отъ начала до конца — пятой симфоніи и захватили даже кусокъ 2-й рапсодіи Листа.
Сѣрый молодой человѣкъ, улучивъ минуту, перехватилъ себѣ остатокъ рапсодіи и на ея фонѣ нарисовалъ незатѣйливый рисунокъ, смыслъ котораго состоялъ въ томъ, что дама эта — подруга его сестры, а самъ онъ не могъ быть потому, что у него болѣла голова и ломило ноги.
Когда же послѣдняя нота въ этомъ отдѣленіи концерта была сыграна, дама и ея мужъ, и лиловая барышня, и сѣрый молодой человѣкъ, и другіе, которые были съ нами, — обрушились такимъ громомъ апплодисментовъ, что дирижерь подпрыгивалъ отъ сотрясенія воздуха, какъ мячикъ, а музыканты съ гордымъ, самодовольнымъ видомъ поглядывали другъ на друга, подмигивая одинъ другому:
— Видѣлъ? Наконецъ-то, насъ оцѣнили по достоинству!
Лирическій мужъ кричалъ:
— Браво!
Лиловая барышня и молодой человѣкъ, у котораго болѣла голова и ноги, — въ полномъ экстазѣ шли дальше и кричали:
— Бисъ!!
Когда восторги утихли, я посмотрѣлъ въ глаза дамамъ и лирическому мужу и спросилъ:
— Вамъ это нравится?
— Да! Это очаровательно!
— Развѣ можно не любить музыки?! — сказалъ мужъ.
— Невозможно, — сказалъ солидно молодой человѣкъ.
— Музыка — это восторгъ, — пискнулъ сзади кто-то, кого до сихъ поръ никто не могъ разглядѣть изъ-за толстой дамы.
Тогда я сдѣлалъ знакъ моему другу и завелъ съ нимъ музыкальный разговоръ:
— Я тоже люблю музыку! Помнишь, Коля, это печальное скерцо Бетховена…
И я затянулъ какой-то безсмысленный мотивъ:
— Тра-ла-ла-ла!.. Тра-ла!..
— Как же! — подхватилъ Коля. — Но мнѣ больше нравится вторая часть его «Венгерскихъ пѣсенъ Брамса»: Рра-та-та-та-драмъ-рамъ-рамъ!.. Помнишь?
— Как же. Это це-молльная?
— Она самая.
— Ахъ, Бетховенъ! — благоговѣйно вздохнула лиловая барышня.
— Не скажите… — возразилъ сѣрый господинъ — Шубертъ тоже…
— Что — Шубертъ? — сурово спросилъ я.
— Тоже… есть у него… вещички.
— Сухой педантъ вашъ Шубертъ, — сказалъ вдругъ Коля. — Разрѣшеніе диссонансовъ у него — вы замѣтили? — всегда строго согласованно съ контрапунктомъ, но въ немъ нѣтъ той ажурности рисунка, того проникновенія задачей и той концепсіи въ мажорахъ, какъ у Гайдна.
— Гайдна звали Іосифъ, — сказала барышня.
— Совершенно вѣрно, сударыня. Помните у него это мощное начало: трада рамъ-ра-рамъ, ра рамъ!.. Которое потомъ сразу падаетъ въ тихое мелодичное фортиссимо: Тра-ла бамъ! Ла-ла-ла! Ба бамъ! Въ этомъ мѣстѣ у него особенно хороши деревянные инструменты… Помните? — спросилъ строго Коля.
— Помню, — робко сказала барышня.
Мы долго и горячо толковали о музыкѣ.
Когда возвращались домой, лирическій мужъ взялъ меня подъ руку и, глядя на луну, тихо сказалъ:
— Музыка… Какъ она облагораживаетъ… Вотъ вы, очевидно, знатокъ… Такъ скажите же мнѣ, пожалуйста: почему музыка такъ облагораживаетъ?
* * *Я вспомнилъ эту незамысловатую исторію, сидя передъ эстрадой въ Новомъ Петергофѣ.
Прекрасный оркестръ, тонкій интеллигентный дирижеръ Варлихъ, громадный незамѣтный трудъ, затраченный имъ и музыкантами на достойную передачу геніальныхъ твореній — все это было для него, для того, который въ этотъ вечеръ сидѣлъ сзади меня и подъ звуки Сибеліуса разсказывалъ своему знакомому:
